Неточные совпадения
А так как нет ничего неспособнее
к соглашению, как разномыслие в полуотвлеченностях, то они не только никогда не сходились в мнениях, но
привыкли уже давно, не сердясь, только посмеиваться неисправимому заблуждению один
другого.
— Да, Петр Александрыч, — сказал он сквозь слезы (этого места совсем не было в приготовленной речи), — я так
привык к детям, что не знаю, что буду делать без них. Лучше я без жалованья буду служить вам, — прибавил он, одной рукой утирая слезы, а
другой подавая счет.
Раскольников не
привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло
к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в
другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Она встретила сына с радостью, неожиданной для него. Клим с детства
привык к ее суховатой сдержанности,
привык отвечать на сухость матери почтительным равнодушием, а теперь нужно было найти какой-то
другой тон.
— Какой вы сложный, неуловимый! Трудно
привыкнуть к вам.
Другие, рядом с вами, — точно оперные певцы: заранее знаешь все, что они будут петь.
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли
привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали
друг друга.
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? — спрашивала себя Вера и читала в глазах Татьяны Марковны,
привыкает ли она
к другой, не прежней Вере и
к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли
к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
Зачем не приковал он себя тут, зачем уходил, когда
привык к ее красоте, когда оттиск этой когда-то милой, нежной головки стал бледнеть в его фантазии? Зачем, когда туда стали тесниться
другие образы, он не перетерпел, не воздержался, не остался верен ему?
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я
привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на
другой день я встретила его очень холодно…
А между тем наступал опять вечер с нитями огней по холмам, с отражением холмов в воде, с фосфорическим блеском моря, с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы
привыкли, ознакомились с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые, с фуражками в руках, подходили то
к одному, то
к другому с приглашением «Чай кушать».
Как ни
привыкнешь к морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а
другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик
к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну, как угодно. Живешь в этой Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами знаете, самая печальная. А когда человек
к другому привык, так и тяжело. Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый человек, необразованный, а того не думают, что человек может быть совсем для
другого рожден.
Было тоже, может быть, простое чувство ревности: он так
привык к ее любви
к себе, что не мог допустить, чтобы она могла полюбить
другого.
Несмотря на то, что ему самому хотелось поскорее отделаться, и швейцарка уже ждала его, он так
привык к своему занятию, что, начавши говорить, никак уже не мог остановиться, и потому подробно внушал присяжным, что если они найдут подсудимых виновными, то имеют право признать их виновными, если найдут их невиновными, то имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными в одном, но невиновными в
другом, то могут признать их виновными в одном, но невиновными в
другом.
Лоскутов уезжал на прииски только на несколько дней. Работы зимой были приостановлены, и у него было много свободного времени. Привалов как-то незаметно
привык к обществу этого совершенно особенного человека, который во всем так резко отличался от всех
других людей. Только иногда какое-нибудь неосторожное слово нарушало это мирное настроение Привалова, и он опять начинал переживать чувство предубеждения
к своему сопернику.
Шли мы теперь без проводника, по приметам, которые нам сообщил солон. Горы и речки так походили
друг на
друга, что можно было легко ошибиться и пойти не по той дороге. Это больше всего меня беспокоило. Дерсу, наоборот, относился ко всему равнодушно. Он так
привык к лесу, что
другой обстановки, видимо, не мог себе представить. Для него было совершенно безразлично, где ночевать — тут или в ином месте…
На
другой день мы принялись за устройство шести нарт. Три мы достали у удэгейцев, а три приходилось сделать самим. Захаров и Аринин умели плотничать. В помощь им были приставлены еще два удэгейца. На Дерсу было возложено общее руководство работами. Всякие замечания его были всегда кстати, стрелки
привыкли, не спорили с ним и не приступали
к работе до тех пор, пока не получали его одобрения.
Или мы
привыкли к воде, или солнце пригрело нас, а может быть, то и
другое вместе, только броды стали казаться не такими уж страшными и вода не такой холодной.
В жену мою до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с
друзьями, альбомы и прочее, — что ко всякому
другому образу жизни, особенно
к жизни хозяйки дома, она никак
привыкнуть не могла; а между тем смешно же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам «Не буди ты ее на заре».
Днем мне недомогалось: сильно болел живот. Китаец-проводник предложил мне лекарство, состоящее из смеси женьшеня, опиума, оленьих пантов и навара из медвежьих костей. Полагая, что от опиума боли утихнут, я согласился выпить несколько капель этого варева, но китаец стал убеждать меня выпить целую ложку. Он говорил, что в смеси находится немного опиума, больше же
других снадобий. Быть может, дозу он мерил по себе; сам он
привык к опиуму, а для меня и малая доза была уже очень большой.
Первые два дня мы отдыхали и ничего не делали. В это время за П.
К. Рутковским пришел из Владивостока миноносец «Бесшумный». Вечером П.
К. Рутковский распрощался с нами и перешел на судно. На
другой день на рассвете миноносец ушел в море. П.
К. Рутковский оставил по себе в отряде самые лучшие воспоминания, и мы долго не могли
привыкнуть к тому, что его нет более с нами.
Я не
привыкла к богатству — мне самой оно не нужно, — зачем же я стану искать его только потому, что
другие думают, что оно всякому приятно и, стало быть, должно быть приятно мне?
Не тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что было со мною, что я терпела, от чего страдала, не тем я развращена, что тело мое было предано поруганью, а тем, что я
привыкла к праздности,
к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в
других, угождаю, делаю то, чего не хочу — вот это разврат!
Вот какое чудо я увидела,
друг мой Полина, и вот как просто оно объясняется. И я теперь так
привыкла к нему, что мне уж кажется странно: как же я тогда удивлялась ему, как же не ожидала, что найду все именно таким, каким нашла. Напиши, имеешь ли ты возможность заняться тем,
к чему я теперь готовлюсь: устройством швейной или
другой мастерской по этому порядку. Это так приятно, Полина.
На
другой день, то есть в день отъезда, я отправился
к Гарибальди в семь часов утра и нарочно для этого ночевал в Лондоне. Он был мрачен, отрывист, тут только можно было догадаться, что он
привык к начальству, что он был железным вождем на поле битвы и на море.
Переходя рядом схоластических приемов, содержание науки обрастает всей этой школьной дрянью — а доктринеры до того
привыкают к уродливому языку, что
другого не употребляют, им он кажется понятен, — в стары годы им этот язык был даже дорог, как трудовая копейка, как отличие от языка вульгарного.
Кузина привезла из Корчевы воланы, в один из воланов была воткнута булавка, и она никогда не играла
другим, и всякий раз, когда он попадался мне или кому-нибудь, брала его, говоря, что она очень
к нему
привыкла.
Отец вздыхает. Одиночество, как ни
привыкай к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все
другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем и о чем. А теперь вот притихли все, и если бы не Степан — никого, пожалуй, и не докликался бы. Умри — и не догадаются.
К Ечкину старик понемногу
привык, даже больше — он начал уважать в нем его удивительный ум и еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно
к «жиду», и с этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть. Будь Ечкин кровный русак, совсем бы
другое дело.
Нравился девушкам и
другой брат, Емельян. Придет на девичник, сядет в уголок и молчит, как пришитый. Сначала все девушки как-то боялись его, а потом
привыкли и насмелились до того, что сами начали приставать
к нему и свои девичьи шутки шутить.
Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться
к топоту
других коней и
к шуршанию колес едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную, смелую посадку, трудно было бы угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь
привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомых дорог, Максим посматривал искоса с гордостью ментора и с насмешкой мужчины над бабьими страхами.
Вероятно, не удивило тебя письмо Балакшина от 26 июня. Ты все это передал Николаю, который
привык к проявлениям Маремьяны-старицы. [Прозвище Пущина за его заботы о всех нуждающихся в какой-либо помощи.] — Записку о Тизенгаузене можешь бросить, не делая никаких справок. Это тогдашние бредни нашего doyen d'âge, [Старшего годами, старшины (франц.).] от которых я не мог отделаться. Сын его сказал мне теперь, что означенный Тизенгаузен давно имеет
другое место. Это дело можно почислить решенным.
Ваш покорнейший слуга Н. Балин. [Имеется письмо Пущина
к M. М. Нарышкину от 31 мая, где говорится, что все его поручения исполнены, Ф. М. Башмакову выдано из Малой артели 50 р. «Я верен нашим старым преданиям. Я уже
привык задним числом радоваться за
других. Пятнадцатилетний опыт меня этому научил» (PO, M 5832/4).]
Когда надоело дразнить меня солдатством, да я и
привык к тому и не так уже раздражался, отыскали
другую, не менее чувствительную во мне струну.
— Но человек-то все-таки поумней лошади, —
привыкнет и
к другому, — возразил ему Вихров.
В манере Майзеля держать себя с
другими, особенно в резкой чеканке слов, так и резал глаз старый фронтовик, который
привык к слепому подчинению живой человеческой массы, как сам умел сгибаться в кольцо перед сильными мира сего.
Матери казалось, что он прибыл откуда-то издалека, из
другого царства, там все живут честной и легкой жизнью, а здесь — все чужое ему, он не может
привыкнуть к этой жизни, принять ее как необходимую, она не нравится ему и возбуждает в нем спокойное, упрямое желание перестроить все на свой лад.
— Как они подскочили, братцы мои, — говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши солдаты, воюя с турками, так
привыкли к этому крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так
друг на
друга и лезут. Одних бьешь, а
другие лезут — ничего не сделаешь. Видимо невидимо… — Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
— M-м! — промычал Петр Иваныч, — я…
привык к нему. Помни же, Александр, что у тебя есть дядя и
друг — слышишь? и если понадобятся служба, занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдешь и то, и
другое, и третье.
— Сжальтесь надо мной! — заговорила она, — не покидайте меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь — все, особенно для меня:
другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не
привыкла к этому, у меня
другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете…
Мало-помалу глаз Максима стал
привыкать к полумраку и различать
другие подробности храма: над царскими дверьми виден был спаситель в силах, с херувимами и серафимами, а над ним шестнадцать владычных праздников.
Продолжая ехать далее, князь и Михеич встретили еще много опричников. Иные были уже пьяны,
другие только шли в кабак. Все смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко можно было видеть, сколь они
привыкли к безнаказанности.
Мысль его до того
привыкла перескакивать от одного фантастического предмета
к другому, нигде не встречая затруднений, что самый простой факт обыденной действительности заставал его врасплох.
Говорил я тоже, что
привыкнуть к этой жизни не могли и
другие арестанты.
Рабочий народ
привык к физическим работам и пока ни на что
другое не способен.
Передонов
привык к Варваре. Его тянуло
к ней, — может быть, вследствие приятной для него привычки издеваться над нею.
Другую такую ведь и на заказ бы не найти.
Не скоро она совладела с собою. Но прошла неделя,
другая. Елена немного успокоилась и
привыкла к новому своему положению. Она написала две маленькие записочки Инсарову и сама отнесла их на почту — она бы ни за что, и из стыдливости и из гордости, не решилась довериться горничной. Она начинала уже поджидать его самого… Но вместо его, в одно прекрасное утро, прибыл Николай Артемьевич.
Любонька целой жизнию, как сама высказала, не могла
привыкнуть к грубому тону Алексея Абрамовича; само собою разумеется, что его выходки действовали еще сильнее в присутствии постороннего; ее пылающие щеки и собственное волнение не помешали, однако ж, ей разглядеть, что патриархальные манеры действуют точно так же и на Круциферского; спустя долгое время и он, в свою очередь, заметил то же самое; тогда между ними устроилось тайное пониманье
друг друга; оно устроилось прежде, нежели они поменялись двумя-тремя фразами.
— Вы предпочитаете хроническое самоубийство, — возразил Крупов, начинавший уже сердиться, — понимаю, вам жизнь надоела от праздности, — ничего не делать, должно быть, очень скучно; вы, как все богатые люди, не
привыкли к труду. Дай вам судьба определенное занятие да отними она у вас Белое Поле, вы бы стали работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то вышла бы для
других; так-то все на свете и делается.
Сначала такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то
привыкла к ним, а в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и в самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался
к ней в душу так же незаметно, шаг за шагом, как одно время года сменяется
другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.